Православная жизнь в блокадном Ленинграде давно уже не является таким "белым пятном", которым она оставалась весь советский период. В интернете можно найти множество статей о жизни священников и мирян Ленинградской епархии в период с 1941 по 1944 годы. Однако о праздновании Рождества в первую блокадную зиму материалов оказалось до обидного мало. В почти всех найденных мной текстах рассказ о церковных праздниках в годы блокады начинается с "кровавой пасхи" 1942 года (об этом будет отдельная заметка) и последовавших за ней событий. Объясняется это как тем, что большинству ленинградцев в те дни было сложно лишний раз выйти из дома, не говоря о том, чтобы пойти на всенощную в одну из нескольких действовавших в то время церквей, так и тем, что лишь в апреле 1942 года были сделаны послабления в отношении церкви: разрешено проведение массовых церковных церемоний, а прессе было указано прислать фотографов и журналистов для освещения пасхальных богослужений.
Всякий, знакомый с православными обычаями, знает, что для причастия необходимо вино и хлеб, и в Рождество причастие особенно благодатно. В начале января 1942 года в Ленинграде каждая крошка хлеба была на вес золота, однако верующие всё же смогли вкусить плоть и кровь Христову. С 29 декабря по 3 января постановлением правительства 7 православным общинам города было выделено 85 кг муки и 100 бутылок вина. Причём по иронии судьбы, одним из главных чиновников, через одобрение которого шли запросы церкви, была старший инструктор административного отдела А.В. Татаринцева, которая за год до того собственноручно сжигала иконы из часовни Ксении Петербургской. Впоследствии она даже получила официальную грамоту с благодарностью от митрополита Алексия.
Возможно, под Рождество произошло чудо обращения Савла в Павла, но этому есть и более практические объяснения. До конца 1941 года общины Ленинградской епархии собрала более 3 миллионов рублей деньгами и ценностями, при том что средняя зарплата примерно была равна 300 рублям. Этих денег хватило бы для снаряжения роты танков Т-34 со всем обеспечением по ценам того времени. Кроме того, церковные общины, будучи уже сплочёнными коллективами, активно участвовали в деятельности Местной Противовоздушной Обороны, участвуя в тушении пожаров и разборе завалов. Церкви помогали не только членам общины, но и многим нуждающимся дровами, листами жести для печек-буржуек, картоном для заделывания выбитых стёкол в окнах и другими материалами. В Спасо-Преображенском соборе было оборудовано бомбоубежище на 500 человек. Словом, в те дни, когда от каждого требовалось всё возможное и невозможное, церковь не осталась в стороне, и ленинградские власти, почти полностью уничтожившие церковную жизнь в городе к началу войны, сочли нужным сделать ответный жест.
Некоторые ленинградцы упоминают о Рождестве в январе 1942 года в своих дневниках и воспоминаниях, однако почти все они были вынуждены отмечать этот праздник дома, а ежедневно множащиеся на улицах свидетельства голода и смерти создавали совсем не праздничное настроение. Из всех материалов, которые я смог найти, о посещении церкви на Рождество нашлось свидетельство только в этой короткой заметке из дневника Ксении Матус (1916-2001). Она была музыкантом, гобоисткой, участвовала в исполнении 7-й симфонии Шостаковича в блокадном Ленинграде.
"8 января 1942 года <...> Володя выглядит лучше, дела неплохи. Уже устроился в оркестр. Пошли с мамой на Клинский рынок [находился на месте сада Олимпия - А.Ш.]. Проболтались, замерзли. Она купила кусок дуранды за 120 р. Попали под обстрел, стреляли целый день. 6-го, в Сочельник, была в церкви. <...> Я с таким наслаждением постояла Всенощную, получила такое удовольствие, опять вернулись силы и бодрость, но — увы! — ненадолго. <...>"
Как и год назад, я публикую историю, которую можно назвать рождественским чудом. Ничего сверхъестественного в ней нет, но то время, когда нежданная крошка хлеба и толика тепла находились за пределами человеческих ожиданий, она вполне могла показаться невероятной. Нашёл я её в воспоминаниях Петровой Елены Ивановны. В первую блокадную зиму она укрывалась от обстрелов в подвалах зданий Эрмитажа, где было организовано бомбоубежище.
"Новый, 1942-й, год мне не запомнился — наверно, это был для нас такой же день, как и остальные: постоянное чувство жуткого голода и страх. Вспоминалась в тот день огромная елка дома, увешанная игрушками, конфетами, мандаринами, орехами; празднование Нового года в школе, в кукольном театре Евгения Деммени, куда я часто ходила с бабушкой.
Теперь были нары, слабый свет, рядом — истощенные люди, движущиеся в проходе между нарами, как призраки. У всех был измученный вид. И все-таки, несмотря на эти страшные условия, голод, бомбёжки, люди держались, жили с надеждой, что придет конец мучениям.
Самый страшный момент запомнился в ночь под Рождество, когда в бомбоубежище влетел И. А. Орбели [директор Государственного Эрмитажа - А.Ш.] с криком:
«Быстро собирайте вещи и все выходите! Бомбоубежище заливает, бомба попала в водопровод и канализацию!». Так, морозной ночью мы и остальные обитатели бомбоубежища оказались с вещами на снегу перед воротами во двор Эрмитажа. Мама на какое-то время отлучилась, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, перед нами оказалась лошадь с санями и возницей, и мы благополучно вернулись домой. Так и осталось для меня загадкой: как в такое голодное время, когда были уже съедены все животные и птицы, ей удалось найти ночью лошадь с санями?"